Зацепил – поволок, сорвалось – не спрашивай
С Борей Березовским я познакомился году в 81, когда еще был в институте. Там, где я прозябал (к тому времени, четвертый курс, что-ли, мы проходили все больше какие-то системы, системы да глухие колобашки), студентам давали подрабатывать. Назывался тот заработок хозрасчет, и, как правило, работа была программировать ерунду, или переводить ерунду, с языка оригинала на отечественный. Но существовала, как мы случайно прознали, и высокотехнологическая шарашка, по распараллеливанию алгоритмов на графах, куда всем крутым людям следовало стремиться. Я устремился, был подвергнут расовой дискриминации, но помилован. Чтоб замылить неслучившуюся несправедливость, люди (Люда) заведовавшие(ая) высокими технологиями отправили(а) меня (zuzweit с одной совершеннейшей отличницей) заниматься даже и не программированием, а самой что ни на есть наукой, за превосходное вознаграждение в 45 рублей в месяц.
Наукой следовало заниматься в лаборатории 46 Института Проблем Управления, у почтенного полковника Э. А. Трахтенгерца. Там же трудился и Боря. Случилось, что он как раз в это время начал быстро расти, и ему стали выделять молодняк в подчинение. Так я к нему и попал.
Первый визит в ИПУ в памяти не остался – помню лишь номенклатурный шик здания, с прудом-фонтаном (выбитым у архитекторов, как сообщали, под предлогом необходимости испытаний деталей проектируемых где-то в недрах института подводных лодок), академический флер, превосходную (по моим тогда понятиям) книжную лавку, вальяжных людей… Контраст с моим обшарпанным техникумом был велик – в ИПУ хотелось работать.
Первой встречи с Борей я тоже не помню. В оборот меня сразу взял один его веселый молодой подчиненный. Я как-то быстро решил какую-то задачку, тот замолвил словцо Боре, и за меня стали бороться. Отбиться от институтского распределения оказалось несложно, и я оказался у Бори в отделе, четвертым, кажется, по счету, после Володи, веселого ученого С., и еще одной научной сотрудницы М., ныне жительницы Чикаго.
Кроме Бори в родном краю у меня никаких начальников не бывало, и сравнить его мне не с кем – но люди жизнь знавшие уверяли, что босс он превосходный – требовавший лишь работы на себя, и самого минимума усилий, чтобы не привлекать слишком уж пристального внимания к себе от административных кретинов. Я, разумеется, ожидал, что все люди называющие себя учеными должны строить вокруг себя этакий НИИЧАВО, и Борин прагматизм принимал как должное.
Борин modus operandi как начальника был прост: если извне к его подчиненному претензии были в пределах среднего, то тому ничего не бывало, вовне ж при необходимости докладывалось о суровых выволочках и разносах. Если ж поведение зашкаливало, то подчиненного потихоньку выдавливали под тугую струю жизни: обычно люди все быстро понимали, и принимали меры сами. Володя, к примеру, в Андроповскую лихую годину – когда его пастернаковский образ жизни стало трудно прикрывать – был подставлен тонкому ценителю дисциплины полковнику Трахтенгерцу, тогда еще нашему общему начальнику, для пользования. Володя вызов времени принял, быстро обаял полковника, написал пару статей про системы классификаций (критически необходимые в параллельных процессах) и вернулся в свою берлогу с минимальными потерями (ну провел часов 300 в электричке за полгода – а мог и всю жизнь так ездить, нет?).
Со мной у Бори особых забот не было. Работу я прогуливал умеренно, опаздывал более-менее по расписанию, и в большие скандалы не ввязывался. Помню лишь один эпизод, тоже времен Андроповских, когда я, обойдя позиции врага (проходную) с тыла, забрался в здание через окно сортира на втором этаже, где был контр-атакован засадой службы охраны. Засада вырвала из моих рук сумку, я бежал и бросился к Боре в ноги с покаянием. Боря ругать меня не стал, задумался на секунду и сказал: “Так, ты сейчас иди в охрану, и скажи, что у тебя в сумке было 500 рублей. Они зассут тебя ебать. Но имей в виду, обратной дороги не будет. Замахнулся, так бей”. Я впал в ступор. Боря посмотрел на меня, крякнул, и пошел к Козлову, начальнику полицаев, договариваться… Козлов с удовольствием прочел мне небольшую нотацию и отпустил с богом.
Этот случай, в общем, описывает взаимодействие Бори с Советской властью – он понял, что в постпассионарной Совдепии исполнение правил (идеологических, административных – любых) было делом довольно произвольным. Любого человека можно было уговорить, чтобы тот эти правила подзабыл на минутку-другую: главное было самому не верить в абсолютность, или даже в существование этих правил, и полюбить всей душой – тоже на минутку-другую – нужного человека. Боря в правила ни в какие не верил ни секунды, а людей уговаривать – да и просто, людей – любил.
Когда я поступил в Борину группу, как-то очень быстро оказалось, что мое первое большое задание – написать его докторскую диссертацию. Считалось, что материала уже тьма, и что лишь следует его организовать. Сейчас мне, конечно, странно думать, как вся эта пена могла быть хоть кем-то воспринята хоть в пол-серьеза, но тогда я бодро взялся за дело, и даже накатал в пандан еще страниц тридцать ерунды, схожей с уже имевшейся. За полгода работы удалось произвесть относительно связный манускрипт страниц на 150. Не помню, входили ль туда стохастические куски, по-моему, нет. Опус был формально посвящен многокритериальным методам автоматизации труда конструктора, и включал увлекательные разделы о выборе рациона космонавтов (благодаря чему диссертация была оснащена грифом ДСП, для служебного пользования). Содержания в том труде, разумеется, было очень мало, да и создан он был без особого участия Бори. Его единственная без соавторов работа (я их все собрал для автореферата) была тезисами доклада на пару страниц о том, что автоматизированные системы принятия решений помогают принимать, в автоматическом режиме, решения.
Моральные соображения меня в то время не заботили совершенно. Здоровый похуизм, отсутствие альтернатив (если не играть в НИИЧАВО, то уж тогда сразу надо было уезжать) и вполне понятный азарт напрочь защищали меня от рефлексии. Тренируя Борю перед его защитой я чувствовал себя как какой-нибудь конюший, чистящий жеребца перед важным заездом. Когда он на защите оговорился – что новые методы кардинально улучшат качество работы генерального прок-… конструктора – я чуть не подпрыгнул от расстройства. Море адреналина.
Времени с Борей я тогда проводил крайне много. Даже зачем-то жил у него на даче – но мне там стало уж совсем тесно от такого близкого общения. Боря очень плотно оплетал людей, что были ему нужны – совершенно искренне и естественно, я замечу. Правил у него не было, но людей он любил, легко увлекался ими, восхищался, льстил. Симметрично, Боря очень замечал и ценил людей искавших его внимания с должным размахом. В интервью Геворкян он рассказывает с деталями, как его окучивал Бадри; я помню как он восхищался совершенно теми же словами каким-то человеком с Юга, ждавшим от него определенной услуги (судебно-прокурорского, замечу, характера) и не жалевшего усилий: “вот знает XYZ, что я люблю крабы – и приходим мы к нему в номер, а у него все банками заставлено…” Это его свойство заметили и другие, разумеется – вспоминается небезызвестный визит рыбоглазого краба с букетом к Боре на день рождения… Забывал свои увлечения он, впрочем, тоже легко.
Много времени я проводил и у Бори дома. Там было занятно. Помню, что немного озадачили меня две книги, изрядно зачитанные: корявый до невозможного машинописный перевод Крестного Отца, и книжка Карнеги про как влиять на людей и завоевывать их дружбу. Как человеколюбец, я предположу здесь, что Боря оставлял их на видном месте, чтоб укрепить циников в их заблуждениях. Других явно популярных у Бори книг – если не считать справочника АН СССР, с телефонами всех-всех-всех – я не упомню.
Гриф ДСП на Борин диссер был добыт с далеким прицелом. “Все еврейские докторские диссертации идут черному оппоненту”, учил он нас. Нужен был человек в ВАКе. Открытые диссертации и секретные шли в разные советы, и так как ДСПшных работ в ВАК шло меньше чем открытых, то и секретный совет был меньше, и окучивать секретных комитетчиков было проще. Председателем того спецсовета, куда Борина диссертация и попала, был директор одного небольшого режимного института, неподалеку от ИПУ, средмашевский (а то и хуже, не помню) генерал. Боря быстро наладил с ним связь, и вскоре позвал меня навестить генерала в его секретном логове – у того, видите ли, есть интересная задачка, и он хочет, де, потолковать о ней с грамотным человечком. В указанное время к ИПУ подкатила черная Волга, и нас с Борей отвезли в здание без вывески.
Задачка была и впрямь интересная: генерал оказался ферматистом, фанатиком своего подхода к доказательству теоремы Ферма методом конечных разностей. Второго порядка. Более того, выяснилось, что он это доказательство уже опубликовал (два раза), в подведомственных ему, правда секретных, сборниках, посвященных в основном другим приложениям метода конечных разностей. Генералу, естественно, хотелось поскорее увидеть свое родное в широкой печати (все это было еще до Уайлса), но по каким-то формальным причинам его работу в открытых журналах все время отклоняли. Я был нужен ему для преодоления мелких придирок рецензентов. Мне игра понравилось, и в течение пары месяцев я бывал отвозим на черной Волге для приятных бесед с генералом раз в две или три недели. Он предлагал свои варианты, я мягко указывал на небольшие неясности, которые он энергично хватался исправить к следующей встрече. Умы сходились, и действовали дружно. Когда Борина диссертация была утверждена, наши высокие отношения с генералом как-то сами собой прекратились.
В Тольятти, на ВАЗ, я с Борей тоже съездил раз, помогая какому-то начальнику второго эшелона с диссертацией. Жили мы на дачке того начальника, на берегу Саратовского водохранилища, с видом на ГЭС, но без электричества. Я страдал и жег свечи; Боря был человек советской закалки, свежие воздух и подруга вполне заменяли ему городской комфорт. Из роскоши помню катание на водных лыжах… На сам завод я, по-моему, так ни разу и не попал; другие ребята из Бориной группы бывали на ВАЗе чаще, и видели больше. Из диссертации той ничего не вышло, кстати: тот, для кого мы ее писали, неожиданно помер.
По поводу этих вот ВАЗовских диссертаций, я чувствовал себя уже довольно амбивалентно – но не потому, что подтачивал устои научного общежития, а потому что самим производственникам от этого процесса было явно не по себе. За науку ж я не боялся, ибо околокибернетических диссертаций, мало отличавшихся от Бориной, защищалось тьма по всякому. Мой скромный вклад ни улучшить, ни ухудшить положения не смог бы. Разумные работы разумные люди старались защищать в физматнаучных советах, что было определенным фильтром. Никто со стороны, конечно, таких тонкостей не замечал, математиками и видными учеными называли без разбору всех, кто так представлялся, но это вызывало тогда у меня лишь легкое раздражение. Чувства, что я должен думать и о широком контексте у меня тогда не было, да и не очень понятен был этот широкий контекст: казалось, что все и так всем знают цену. Короче, заблуждения юности…
Связи Борины с ВАЗом были, разумеется, невероятным козырем в Москве. Он их выстроил с огромным трудом (“мы туда пришли, а нам все говорят, идите на хуй. Если б ты знал как мы там просто зубами цеплялись…”), и совершенно сознательно. Народу вокруг ВАЗа всегда паслось немеряно, но те в основном подползали к мужикам, кто мог расточить головку блока цилиндров, или вынести распредвал; идея об обмене ученых степеней на доступ к мужикам была скорей всего Борина. Собственно, эта связь с ВАЗом и была двигателем его быстрого роста в ИПУ – до того он, естественно, вложился в стандартный набор юного академического карьериста (председатель совета молодых ученых, секретарь комитета комсомола, член КПСС, член партбюро…), но настоящий успех пришел лишь с ВАЗовскими контактами. Актов о внедрении от Тольяттинских начальников, кстати, не особенно и добивались, их можно было добыть без труда во многих местах: в Совдепии тех лет все предприятия имели бюджетную строку о внедрении передовых достижений техники и науки, которую надо было закрывать; обмен акта о внедрении с “расчетным экономическим эффектом” на “местные командировки в НИИABC” были делом заурядным. В Бориной диссертации было несколько актов о внедрении: о рационе космонавтов я упоминал, были еще какие-то каспийские консервы, с их 30-ю критериями качества… Мало не было.
Ученым Боря никаким не был. Когда я пришел в ИПУ, он, наверно, мог бы еще продифференцировать многочлен, но не более того. Практиковать нашу науку нужды ему никакой не было, и я могу предположить, что его знания планомерно отступали, окопавшись в итоге в районе 8-9 класса средней школы. До математического или естественнонаучного знания жаден он не был. Боря любил броские идеи (кто их не любил в сером тумане Брежневской эпохи?), вроде тех, что обрушивают на публику TED-лекторы, но в какой-то цельной картине мироздания, по-моему, не особенно был заинтересован. То, что было ему важно – как уловлять человечков – он знал хорошо и так, а все остальное ему было любопытно в той же степени как, скажем, случайным читателям Науки и Жизни. Даже и карьерные мечтания его были не о том, как он откроет что-то меняющее мир, а как вот он получит Нобелевку, и “все – тогда можно говорить все, что угодно: они уже ничего не смогут с тобой сделать”.
Боря хотел внимания (а кто не хочет?), и добивался его, оплетая тех, кого он хотел (не обязательно, как инструмент, хотя большинство из тех, кого он сумел вовлечь в свою орбиту оказывались ему полезны, так или иначе) паутиной лести и услуг… Он любил подкупать людей, те это ценили. Лимонов, старый лис, до сих пор пишет о каком-то редком коньяке присланном ему Борей, и поминает его, разумеется, добрым словом.
В литературе у Бори вкусы были странноватые. Он редко распространялся с нами о своих прочтениях книг (“это – пиздец!”, была его типичная одобрительная оценка какого-нибудь Приглашения на Казнь, или что там мы читали в 80-е). Я запомнил его восхищение Доктором Живаго: “помнишь, – говорил он – как там рано утром дворник по перрону идет тихонько? ты понимаешь? чтобы не разбудить! А теперь, блядь, они специально громыхнут. Гениальная книга”. К слову он рассказал, что если б было время или талант (не помню точно), то он бы написал свою гениальную книгу. Сюжет уже есть, из жизни. Далее следовала история, как он поехал в командировку, в Тольятти, зимой. Поезд был забит, но один вагон был пуст: проводник объяснил, что там не работает отопление. Боря и еще пара мужиков попросились в ледяной вагон, забились в одно купе и стали полярничать. Посреди ночи Боря, де, проснулся от ужасающего вопля: оказалось, один из мужиков, спьяну решил, что он уже в сортире, и отлил на другого, спящего. “Представляешь, – горячо говорил Боря, – такое опубликовать?” Еще Зиновьева, вот вспомнил, он очень ценил.
Человеком Боря был незлобливым и чрезвычайно гибким. Что очень ему помогало раскидывать свои ласковые сети, и никого из них не терять. С двумя насмерть враждующими академиками – Трапезниковым, директором ИПУ, и Емельяновым, директором МНИИСИ, у него было одновременные теснейшие и теплейшие отношения, скрываемые, разумеется от противной стороны. В Бориной научной юности была у него одна злейшая соперница, Таня, выкрадывавшая из под носа все его научные открытия – так и с ней он был ласков и учтив, сам свидетель. Это была, пожалуй, лучшая его человеческая черта – он просто не понимал, зачем ненавидеть людей. Они полезны, или интересны, или не интересны – а вот злодеев, от которых трясет, в его мире, по-моему, не было. Со всеми можно было перетереть.
Беззубым гуманистом он, разумеется, не был. Мне случалось испытать Борину хватку самым прямым образом. После его защиты я занялся неким кругом задач, которые были мне интересны, и в который Боря видел какое-то обещание будущей (совместной) славы. Но к исходу 80-х я от всей нашей кибернетической деятельности подустал, и стал понемногу заниматься другими темами. Не знаю, что уж там взбрело Боре в голову, но как-то он позвонил и позвал поговорить как следует, не в ИПУ, а в городе, днем. Мы встретились на Кузнецком мосту. Боря предложил в Сандуновские бани; я, видимо, отозвался без энтузиазма, и мы пошли обедать в какой-то ресторан. В зрелом возрасте в Совдепии в ресторанах я бывал раза три, и лихой обед (Боря сразу заказал графинчик – он пил едва-едва, но без водки разговор был, очевидно, немыслим, хоть бы и в полдень) был мне в диковинку. Закусив, Боря взялся за дело, и объяснил, что видит насквозь, что я собираюсь делать свои открытия, а его не включать в соавторы, что я ему столько сил стою, что общий баланс теперь совсем не в мою пользу, и что мне следует сделать выбор. Я был сильно потрясен его видением мира, но решил, что хер с ним, здоровье важнее, и объявил, что коли так, то я выбираю свободу, и начинаю искать другую работу. Боря отреагировал в пол-секунды, и немедленно уверил меня, что он был неправ, что его занесло, что для него это честь работать со мной, и т.д. и т.п. Больше мы с ним никогда никаких совместных научных планов не строили, но отношения остались самые теплые.
Сейчас, задним числом, единственная для меня загадка той встречи – это почему Боря хотел сходить со мной в именно в баню. Сам он бань не любил, и рассказывал по этому поводу замечательную историю, главным героем коей был Миша Гафт, друг его детства и будущий соратник по бизнесу, выпавший необъясненным образом с балкона в эпоху утрясок в ЛогоВАЗе. Миша как раз к баням имел страсть, и вытащил раз с собой Борю. “Вот, – рассказывал Боря, – входим мы в парную, Миша встает посредине и зычным голосом объявляет – а ну пошли все нахуй отсюда! Конем несет, что, блядь, за сырость развели! Я щас тут порядок наведу! Я (Боря), думаю, ну все – нас же шайками забьют, пришли тут евреи учить, как пар поддавать. Смотрю – поползли все на выход, ни слова не пикнули. Миша только одного остановил – ты, говорит, помогать будешь, подмети вон. И тот не пикнул. Такой народ…”
Как Боря с первыми своими деловыми партнерами – сплошь его друзья из московской “научной” среды, из паракибернетических институтов вроде ИПУ – делал поначалу бизнес в ЛогоВАЗе вполне понятно. Рента, даваемая самим статусом кооператива – возможность отжимать настоящие деньги из безналичного оборота – была столь высока, что заниматься чем-то другим было б безумием (длилась эта лафа недолго, конкурентов было слишком много, но Боря взял ранний старт). Это, разумеется, не мешало им мечтать о высоком: я уверен, что замечательная сцена описанная Юликом Дубовым в Большой Пайке, где начинающие бизнесмены составляют списки, что б еще они могли бы продавать, взята из жизни без малейших прикрас. Своим бизнес-опытом Боря щедро делился. Вскоре после создания ЛогоВАЗа он с еще одним новообращенным предпринимателем приехал в ИПУ (у Бори уже давно был свой отдел, n.23, где нас ошивалось человек десять), и сказал, что вот сейчас он даст семинар, где научит, как жить. Лекция была довольно короткой: Боря напористо сказал, что надо создавать и продавать либо что-то дешевое, но что нужно очень многим людям, либо что-то штучное, но очень, очень дорогое. Стало понятно, что читать надо между строк.
Его спутник, уже в кулуарах, подарил свою личную идею, как мы на своей обочине жизни могли б еще ухватить кроху: следовало быстро отлавливать новые научные работы математических мэтров, переводить их и отдавать на Запад за бабки. В деталях он был нетверд, но это мы сами уж должны были додумать, имея ядро концепции, не полные ж идиоты.
Я думаю, что все начинающие кооператоры (хотя – Борин ЛогоВАЗ был “совместным предприятием”, что представлялось ему тогда крайне важным: он был уверен, что реакция вот-вот начнет контратаковать, и тогда иностранный партнер даст некоторой запас плавучести) были в то время столь же наивны, но и обучались так же быстро, как и Боря. Однако в отличие от большинства, Боря мудро инвестировал капитал в дружбу и связи, а не в склады и фермы. Привлекать к себе людей внезапно стало возможно в промышленном масштабе, и горизонты отодвинулись для Бори в бесконечность.
Конечно, выход из тихой гавани советского академического института в предпринимательство был связан с рисками, которых Боря тогда даже не представлял себе. Помню, как примерно в то же время, в конце 80-х, он жаловался, какие “страшные люди вокруг. Представь, ну пошел ты с девушкой в ресторан, так они специально жене позвонят, и расскажут”. Очевидно, впрочем, что он быстро научился правильно калибровать ждавшие его опасности. Обучаемый, гибкий и незлобливый, он бы и оставался на гребне, если б был и дальше окружен лишь советские тугодумами. Его беда была в том, что все вокруг него вдруг стали как он, Чичиковыми, людьми без правил, что все вдруг поняли, что лояльность в России есть товар, и все вдруг кинулись в торговлю ею. Его know-how вдруг стал open source, и человеки стали оседать в сетях других ловцов, пожестче. Совершенно по Марксу, он сам выковал (ну, не в одиночку, конечно) то общественное устройство, в котором ему не стало места. И даже если б на троне сидел бы не рыбоглазый садист, а кто-то менее злопамятный, то ничего по большому счету в Бориной судьбе б не изменилось. Ну жив бы был, это да.
Когда Борино влияние стало расти, он раздражал меня – я старался о нем не вспоминать. В конце девяностых я получил странный email из России – некая дама, представляясь Бориной помощницей, требовала, чтоб я срочно дал ей номер моего телефона, факса и позвонил бы ей по важнейшему делу. Потом выяснилось, что какие-то сотрудники нашей еще теплившейся лаборатории хотели развесть Борю на бабки, и уговорили его возглавить некую научную инициативу, для которой нужны были кроме бабок еще и функционирующие ученые. Нам, эмигрантам из Бориной лаборатории, стало быть и выслали повестки.
Я всю эту суету проигнорировал, но когда лет через пять звезда Борина явно стала закатываться, я, всегда болельщик за проигравших, решил Боре позвонить, и откопал номер той дамы. Мне ответил приятный женский голос. Я объяснил предысторию, и попросил связать меня с Борей, если есть такая возможность. Последовала пауза секунд на сорок, после которой меня ледяным тоном попросили больше никогда, никогда по этому номеру не звонить, и дали отбой.
Мне нашли, конечно, лондонский Борин номер, но я как-то потерял пыл, да и жизнь вокруг требовала неотложного внимания. Так и не поговорил. А жаль. Спросил бы его о бане.